зни не видел. Наперебой называли какой-нибудь город и тут же вспоминали, кто там живет из общих знакомых. Меня уже тошнило от них, когда кончился антракт. А в следующем антракте они опять завели эту волынку. Опять вспоминали какие-то места и каких-то людей. Хуже всего, что у этого пижона был такой притворный, аристократический голос, такой, знаете, утомленный снобистский голосишко. Как у девчонки. И не постеснялся, мерзавец, отбивать у меня девушку. Я даже думал, что он сядет с нами в такси, он после спектакля квартала два шел с нами вместе, но он должен был встретиться с другими пижонами, в коктейльной. Я себе представил, как они сидят в каком-нибудь баре в своих пижонских клетчатых жилетках и критикуют спектакли, и книги, и женщин, а голоса у них такие усталые, снобистские. Сдохнуть можно от этих типов. Мне и на Салли тошно было смотреть, когда мы сели в такси: зачем она десять часов слушала этого подонка из Эндовера? Я решил было отвезти ее домой - честное слово! - но она вдруг сказала: - У меня гениальная мысль! - Вечно у нее гениальные мысли. - Знаешь что, - говорит, - когда тебе надо домой обедать? Ты очень спешишь или нет? Тебя дома ждут к определенному часу? - Меня? Нет, нет, никто меня не ждет! - говорю. И это была истинная правда. - А что? - Давай поедем кататься на коньках в Радио-сити. Вот какие у нее гениальные мысли! - Кататься в Радио-сити? Как, прямо сейчас? - Хоть на часок, не больше. Тебе не хочется? Конечно, если тебе неохота... - Разве я сказал, что не хочу? - говорю. - Пожалуйста. Если тебе так хочется. - Ты правда хочешь? Если не хочешь - не надо. Мне решительно все равно. Оно и видно! - Там да
