- Откровенно говоря, черт его знает, что тебе сказать, Холден. - Понимаю. Со мной трудно разговаривать. Я знаю. - Мне кажется, что ты несешься к какой-то страшной пропасти. Но, честно говоря, я и сам не знаю... да ты меня слушаешь? - Да. Видно было, что он очень старается сосредоточиться. - Может быть, ты дойдешь до того, что в тридцать лет станешь завсегдатаем какого-нибудь бара и будешь ненавидеть каждого, кто с виду похож на чемпиона университетской футбольной команды. А может быть, ты станешь со временем достаточно образованным и будешь ненавидеть людей, которые говорят: "Мы в р о д е вместе п е р е ж и в а л и..." А может быть, ты будешь служить в какой-нибудь конторе и швырять скрепками в не угодившую тебе стенографистку - словом, не знаю. Ты понимаешь, о чем я говорю? - Да, конечно, - сказал я. И я его отлично понимал. - Но вы не правы насчет того, что я всех буду ненавидеть. Всяких футбольных чемпионов и так далее. Тут вы не правы. Я очень мало кого ненавижу. Бывает, что я в д р у г кого-нибудь возненавижу, как, скажем, этого Стрэдлейтера, с которым я был в Пэнси, или того, другого парня, Роберта Экли. Бывало, конечно, что я их страшно ненавидел, сознаюсь, но всегда ненадолго, понимаете? Иногда не видишь его долго, он не заходит в комнату или в столовой его не встречаешь, и без него становится скучно. Понимаете, даже скучаю без него. Мистер Антолини долго молчал, потом встал, положил кусок льда в виски и опять сел. Видно было, что он задумался. Лучше бы он продолжал разговор утром, а не сейчас, но его уже разобрало. Людей всегда разбирает желание спорить, когда у тебя нет никакого настроения. - Хорошо... Теперь выслушай мен
