сколько ей жить осталось, - вдруг произнес Тедди. - Нет никого на дороге в этот осенний вечер. - Это что такое? - улыбнулся Никольсон. - Ну-ка еще раз. - Это два японских стихотворения. В них нет особых эмоций, - сказал Тедди. Тут он сел прямо, склонил голову набок и похлопал ладошкой по правому уху. - А у меня в ухе вода, - пояснил он, - после вчерашнего урока плавания. Он еще слегка похлопал себя по уху, а затем откинулся на спинку и положил локти на ручки шезлонга. Шезлонг был, конечно, нормальных размеров, рассчитанный на взрослого человека, и Тедди в нем просто тонул, но вместе с тем он чувствовал себя в нем совершенно свободно, даже уютно. - Видать, вы здорово озадачили этих снобов из Бостона, - сказал Никольсон, глядя на него. - После той маленькой стычки. С этими вашими лейдеккеровскими обследователями, насколько я смог понять. Помнится, я говорил вам, что у меня с Элом Бабкоком вышел долгий разговор в конце июня. Кстати сказать, в тот самый вечер, когда я прослушал вашу магнитофонную запись. - Да. Вы мне говорили. - Я так понял, они были здорово озадачены, - не отставал Никольсон. - Из слов Эла я понял, что в вашей тесной мужской кампании состоялся тогда поздно вечером небольшой похоронный разговорчик - в тот самый вечер, если я не ошибаюсь, когда вы записывались. Он затянулся. - Насколько я понимаю, вы сделали кое-какие предсказания, которые весьма взволновали всю честную кампанию. Я не ошибся? - Не понимаю, - сказал Тедди, - отчего считается, что надо непременно испытывать какие-то эмоции. Мои родители убеждены, что ты не человек, если не находишь вещи грустными, или очень неприятными, или очень... неспр
