а за мой столик. -- Благодарю вас, -- сказала она. -- Пожалуй, но только на какую-то долю секунды. Я встал и выдвинул для нее стул -- тот, что стоял напротив моего; и она села на самый краешек, держась очень прямо, -- это получалось у нее естественно и красиво. Я пошел, вернее бросился, к своему стулу, горя желанием поддержать разговор. Но, сев на место, никак не мог придумать, что мне сказать. Я снова улыбнулся, стараясь прикрывать угольно-черные пломбы. Наконец я сообщил, что погода сегодня просто ужасная. -- Да, вполне, -- ответила моя гостья таким тоном, который явно показывал, что она терпеть не может пустых разговоров. Она положила пальцы на край стола, вытянув их, словно на спиритическом сеансе, но почти тотчас же спрятала их, сжав кулаки, -- ногти у нее были обкусаны до самого мяса. На руке у нее я увидел часы военного образца, напоминавшие штурманский хронограф. Циферблат их казался непомерно большим на ее тоненьком запястье. -- Вы были на спевке, -- сказала она деловито, -- я вас видела. Я ответил, что действительно был и что голос ее выделялся из остальных. Я сказал, что, по-моему, у нее очень красивый голос. Она кивнула. -- Я знаю. Я собираюсь стать профессиональной певицей. -- Вот как? Оперной? -- Боже, нет, конечно. Я буду выступать с джазом по радио и зарабатывать кучу денег. Потом, когда мне исполнится тридцать, я все брошу и уеду в Огайо, буду жить на ранчо. -- Она потрогала ладонью макушку: волосы у нее были совершенно мокрые. -- Вы бывали в Огайо? -- -- спросила она. Я ответил, что несколько раз проезжал там поездом, но, по сути дела, тех краев не знаю. Потом я предложил ей гренок с корицей.
